Нас посадили за парты. Шел холодный дождь.
На крыльце школы появился немецкий генерал. Он был стар или показался мне старым, хотя вид у него был бравый, и резиновая накидка кофейного цвета щеголевато лежала на его плечах.
Генерал осмотрел нашу печальную группу, к которой присоединили еще несколько командиров, подобранных на подсолнечных плантациях. Переводчик объявил:
— С вами хочет говорить генерал фон Даниэльс.
Генерал заговорил несколько напыщенно, постукивая стеком по перилам крыльца.
Я хорошо запомнил его речь, несмотря на туманный заслон, вызванный ранением в голову и долго ещё потом мучивший меня.
Генерал говорил, что на днях будет взята Москва, что война подходит к концу и останется только расправиться с Англией. Он очень умело и как-то четко унижал нас, обещал, что так же, как мы, за партами скоро будет сидеть и верхушка Красной Армии.
Закончив речь, Даниэльс несколько картинно покинул крыльцо, а мы остались сидеть за партами, не в силах глянуть друг другу в глаза.
Детские размеры парт помогали нам не упасть.
Ужасно стучит кровь в висках. Но я улавливаю какой-то ритм — это стихи, что ли? Пленный, пленный, пленный… А ведь так называлось твое стихотворение! Ты написал его в январе 1940 года, на другой войне, в поселке Суомуссалми. Помнишь?
Пленный
Противник, отходя, пустырь оставил голый.
Дымились пепелища. Воздух тлел.
Стояла с краю маленькая школа -
Ее огонь заметить не успел.
А в школе пленный спал.
Над нами висела карта.
Он сидя спал и головой поник.
Подушкою ему служила парта.
Казалось — спит ленивый ученик.
Угрюмый часовой нам буркнул: тише!
За нами в дверь ввалился дым и снег.
Я посмотрел на пленного и вышел.
Зачем живет он, этот человек?
Ведь час назад штыком, ручной гранатой
Противник выбит был из-за бугров,
И воздух, от пожара красноватый,
Стал после боя душен и багров.
Я сам колол штыком. Я видел, как кололи.
В глазах ещё от ярости рябит.
…Усталый пленный спит в холодной школе.
Пусть будет тихо. В школе пленный спит.
Я задыхался, прочитав про себя свои строки. Это я писал? Или сама судьба за меня сочинила? Это я сижу за партой, а надо мной часовой, только не наш, каска у него рогатая…
*****
Не удержусь, расскажу о встрече с генералом Даниэльсом, имевшей место в декабре 1942 года под Сталинградом. Даниэльс попал в плен. В штабе фронта я сбивчиво объяснил, что у меня с Даниэльсом старые счеты и есть необходимость поговорить. Было испрошено у командующего фронтом К. К. Рокоссовского разрешение на небольшой спектакль. Рокоссовский строго предупредил, чтобы никакого издевательства над пленным!
Накануне ночью я мучительно вспоминал слова, которые говорил генерал в августе 1941 года, обращаясь к пленным в Подвысоком.
Генерала фон Даниэльса доставили в здание школы (кажется, это происходило в селе Малая Ивановка), посадили за парту. Да, тот самый, но понурый, мрачный… Я встал перед ним и фразу за фразой стал повторять то, что Даниэльс говорил нам тогда в Подвысоком, только переворачивая все в обратный адрес, и старался быть сдержанным, чтобы выполнить приказание Рокоссовского. Но Даниэльс разозлился, встал и заявил присутствующим штабистам, что комиссар над ним издевается. Мне пришлось произносить дальнейшую речь по-немецки:
— Я только повторяю ваши слова, генерал. Вспомните прошлогодний август, уманское окружение, школу в селе Подвысокое и группу раненых командиров, сидящих за партами. Я — один из тех командиров!
Фон Даниэльс был ошеломлен:
— Фатально! Невозможно!
Вероятно, для штабистов сцена эта могла выглядеть несколько театрально. Но не для меня и не для фон Даниэльса.
Мне остается дополнить этот эпизод сведениями о дальнейшей судьбе генерала. Вскоре после пленения он вошел в комитет «Свободная Германия»1. Выступал с заявлениями и обращался к сражающимся немецким солдатам с призывом кончать несправедливую войну.